Дом был жёлтого цвета. Не просто жёлтого, а какого-то особенно жёлтого, ядовитого, притягивающего к себе и, вместе с тем, вызывающего тошноту, тревогу, отвращение, страх. Только тончайший колорист мог подобрать такой изысканный цвет - цвет, порождающий столько различных ощущений и одновременно дающий точное представление о назначении дома. Ровные жёлтые квадраты корпусов были, как бы, вставлены в ясную голубизну неба, и от этого резкого цветового контраста дом приобретал оттенок чего-то нереального, фантастического. Дом был обнесен того же цвета бетонной изгородью, такой длинной, что она казалась бесконечной.
Мы медленно шли вдоль этой бесконечной изгороди. Ноги передвигались сами собой, а в груди была страшная пустота.
- Не теряй чувство юмора, - говорила Леночка, но я видел, что ей тоже не по себе.
Мы остановились у массивных железных ворот и постучали в низенькую дверь проходной.
Дверь отворил сторож в синем берете, телогрейке, кирзовых сапогах и с костылём в левой руке. С безразличием, взглянув на мои бумаги, он пробурчал:
- В приёмный покой.
- Куда?
- Туда, - и сторож махнул рукой в неопределённом направлении.
Спешить в сумасшедший дом мне не хотелось, и я стал разглядывать плакат с итогами соревнований медперсонала и хозчасти больницы по стрельбе, а также некролог с портретом Марьи Прокофьевны, сотрудницы больницы, скончавшейся после тяжёлой болезни.
- Пойдём, - сказала Леночка, - а то тебя примут за сумасшедшего.
Я обернулся и увидел маленькую круглую дорожку, протоптанную обитателями этого дома.
- Смотри, совсем как у Ван Гога в "Прогулке заключённых"!
2.
Мы пошли наугад и, обогнув три огромных корпуса, очутились у вывески "ПРИЁМНЫЙ ПОКОЙ". Я постучал. Ключ в скважине повернулся несколько раз, щёлкнул, и тяжёлая дверь, чуть приоткрывшись, тут же захлопнулась за нашими спинами.
- Ждите! - скомандовала медсестра.
Мы сели. Я тупо уставился в неопределённую точку между толстыми прутьями оконной решётки и ни о чём не думал. Вернее, думал. Мозг работал лихорадочно, мысли бегали, суетились, перебивали и уничтожали одна другую, не оставляя ничего определённого, кроме тяжёлого ощущения тоски.
Затем всё было, как во сне. Появились два санитара и попросили выложить содержимое карманов. Они повели меня в какую-то комнату, где я отвечал на вопросы. Потом стянули с меня костюм, выкупали под душем, одели в безобразную больничную пижаму и вывели на лестницу.
Леночке разрешили проводить меня до отделения.
- Живее, живее! - прикрикивала медсестра, и мы опрометью кинулись наверх по лестнице.
- Прощайтесь.
Едва мы успели помахать друг другу рукой, как дверь с треском захлопнулась, и я поплёлся за медсестрой.
- Твоя палата. Твоя койка. Твоя тумбочка.
Я сложил в тумбочку свои пожитки.
- Здесь столовая, - продолжал монотонный голос, - там туалет.
В туалете на скамейке, на окне, на унитазах, на умывальнике, на перевёрнутом помойном ведре - везде сидели, дымили и травили анекдоты сумасшедшие. Из зеркала. Висящего тут же на стене, на меня уставились злые ненормальные глаза новоиспечённого психа.
3.
Немного освоившись, я вышел в холл, уселся в кресло, и стал читать книгу Уильяма Сарояна про рядового американской армии Весли Джексона, про его друзей Джо Фоскхола, Гарри Кука и Виктора Тоска, ненавидящих войну, про дезертира Лу Мариаччи, про современную женщину, - любовницу Весли, про писателя, который обучает Весли писательскому ремеслу, про невесту, а затем жену Весли Джим Мур и, наконец, про Джона Уинстенли, который надевает шляпу и играет на тромбоне, приводя в восторг как своих, так и врагов.
Напротив меня в задумчивой позе сидел молодой человек с длинными волосами. Время от времени, дирижируя правой рукой на четыре четверти, он мурлыкал что-то невнятное, склонялся над листком нотной бумаги, писал, а затем снова погружался в задумчивость. Неужели он тоже композитор? Забавно в таком месте встретить коллегу.
- Вы композитор?
- Нет, я гитарист.
- А что вы пишете, можно посмотреть?
- Пожалуйста. Я записываю мелодии, которые играю в ансамбле.
Молодого человека звали Гриша. Он, как и я, попал сюда только сегодня, тем же путём - через военкомат, и с той же целью - для военно-медицинской экспертизы.
4.
Мне захотелось поговорить с Леночкой, и я отправился на поиски телефона. Приоткрыв дверь ординаторской, я увидел медсестру, печатающую на машинке одним пальцем. Очень вежливо я попросил разрешения позвонить. Сестра сказала, что для этого нужно получить разрешение врача, что телефон служебный и по нему нельзя говорить всякие глупости, и что, вообще-то, я могу прикрыть дверь и позвонить, пока никто не видит.
Трубку снял Олег Борисович.
- Скажите им, - прокричал он, - что в таких условиях любой нормальный человек может сойти с ума.
- Не волнуйтесь. Я в спокойном отделении. Настоящих сумасшедших здесь нет.
Потом к телефону подбежала Леночка и сказала, что любит меня, и приедет ко мне в субботу. Её голос был рядом, и мне представилось, что нет никакой медсестры, тычущей пальцем в машинку, никакой больницы с её психами, что ничего не изменилось и сегодня самый обычный вечер, и что не телефонная трубка, а сама Леночка прижимается к моей щеке и говорит чудесные нежные слова.
5.
В палате темно. Я лежу с открытыми глазами и разглядываю блики, снующие по потолку. Не спится. В голову лезет всякая ерунда.
Не написать ли парочку маразматических стихотворений? С чего бы начать?.. Как начать то, что не имеет... конца? Как окончить... Кажется, из этого может кое-что получиться. Назову-ка я его:
ФОРМУЛА БЕСКОНЕЧНОСТИ
как начать то, что не имеет конца? как окончить то, что не имеет начала?
Если без конца повторять этот шедевр, то, пожалуй. Можно заснуть. Или лучше считать: секунда, секунда, секунда... и, таким образом, возникает:
ФОРМУЛА ВЕЧНОСТИ
Секунда, секунда, секунда, секунда...
Минута.
Секунда, секунда, секунда, секунда...
Час.
Секунда, секунда, секунда, секунда...
День.
Секунда, секунда, секунда...
Год.
Секунда, секунда...
Жизнь.
Секунда...
Вечность!
Секунда, секунда...
секунда...
...секунда...
6.
Захрапел сосед. Потом другой. Постепенно палата наполнилась мерными хрипящими, свистящими, скрипящими, стонущими звуками.
Я закрыл глаза и увидел длинный ровный ряд унитазов, поблескивающих от света маленькой электрической лампочки. Из унитазов торчат огромные безобразные головы и храпят, легко покачиваясь в такт своему храпу.
Передо мной на скамейке сидит врач со сверкающими глазами и мефистофельской бородкой. Он спрашивает:
- Как по-вашему, музыка цветная или не цветная?
Я уклоняюсь от ответа. Он повторяет свой вопрос и мне приходится что-то лепетать про Скрябина и про его красный до мажор.
Затем он берёт квадратный лист бумаги и старательно выводит на нём три буквы: SCH
7.
- ПАДЙО-О-ОМ! - гаркнул кто-то хорошо поставленным баритоном.
Подъём, а впечатление такое, будто совсем не спал. Уже светло. Все кровати аккуратно заправлены и в палате никого нет, кроме нянечки, моющей пол.
Я нехотя встал и побрёл в туалет. Как и вчера, там заседала весёлая компания.
Рассказчики перебивали друг друга, снабжая свою речь характерными звуками, похожими на звук глиссандо засурдиненного тромбона, вслед за которыми следовали реплики: "Ну, ты и молодец!" или "Штаны порвёшь, - новых не дадут!"
- Эй, новенький, - обратился ко мне какой-то верзила, - анекдотов много знаешь?
Вдруг за дверью раздался свирепый рёв:
- Что? Моё лицо хуже половой тряпки? Нет, скажи! Моё лицо хуже тряпки? Она говорит, чтобы я не мылся в ванной - она там, видишь ли, тряпки моет! Ах ты...
Все посыпали в коридор. Пожилой мужчина стоял перед перепуганной нянечкой и трясся от бешенства и желания съездить ей по физиономии.
- Моё лицо не хуже половой тряпки!!!
8.
После завтрака я прилёг вздремнуть и увидел, как мы с Леночкой сидим за пианино. На пюпитре стоят ноты композиции, которую я только что закончил. Пока я играю, ноты медленно разбухают, раздаётся оглушительный взрыв. В испуге я кричу и... вскакиваю с постели.
9.
Меня вызвали к врачу. Это оказалась женщина невысокого роста с круглым изрытым оспинами лицом.
- На что жалуетесь?
- Во-первых, у меня часто болит голова. В детстве она болела постоянно, теперь немного реже, но зато у меня почти каждый день повышенная температура. Такая, знаете ли, невысокая - тридцать семь и две, тридцать семь и три... Во-вторых, у меня часто болит сердце. В этом году болело уже раз шесть, семь. Довольно сильно. Сильная ноющая боль. Я обследовался у терапевта, но терапевт дал совсем не терапевтический диагноз - термоневроз. Меня направили к невропатологу - неврозы, вроде бы, по его части, но тот послал меня к психиатру и, таким образом, я попал к вам. В-третьих, я вижу кошмарные сны. Страшные сны почти каждую ночь. Я разговариваю во сне, кричу, вскакиваю. Сам я не слышу этого, но жена говорит мне об этом каждое утро. Что? Да, я женат. Она придёт ко мне завтра. И, в-четвёртых, у меня быстрая утомляемость. Я уже сейчас, как видите, очень устал и едва ворочаю языком. Мне уже больше ничего не хочется говорить.
- Что ж, будем вас лечить. От чего? От плохого сна, например. Дадим успокоительные таблетки.
10.
Действительно, я часто вижу страшные сны. Видел висельника, идущего по проезду Художественного театра. Шея у него была стянута тугой верёвочной петлёй. Он был мёртв, но, тем не менее, спокойно переходил улицу.
Я видел, как взрывается трамвай, в котором было много пассажиров. Я только что вышел из этого трамвая. Ослепительная оранжево-жёлтая вспышка, обломки трамвая, покорёженные рельсы.
Однажды мне приснилось, что я лежу на кровати в совершенно тёмной, незнакомой мне комнате и пытаюсь заснуть. Я уже начинаю дремать, как слышу, - кто-то стучится в дверь. "Войдите!" - говорю я. Но никто не входит, и стук повторяется. Я снова предлагаю войти. После небольшой паузы опять раздаётся стук. Я поднимаюсь, на ощупь добираюсь до двери, открываю её, но за дверью никого нет. Выхожу в тёмный коридор, делаю несколько шагов. Вдруг, из глубины на меня надвигается безобразная старуха в лохмотьях. Я кричу от страха, и видение исчезает.
11.
Когда я вернулся в палату, тихий час уже подходил к концу. Больные готовились идти на прогулку. Прогулка здесь - большое событие, особенно, если день солнечный. А сейчас, как раз, солнце выглянуло из пасмурных облаков и разливало тепло по всему больничному двору.
Нас вывели не на "ван-гоговскую" дорожку, как я предполагал, а на угловой участок двора, огороженный невысоким палисадничком. Я расположился на скамейке и, нежась на солнышке, рассматривал муравья, ползущего к своему муравейнику, дождевого червяка, распластавшегося на камешке, как и я, наверное, радовавшегося солнечному теплу. Я поглядывал на своих товарищей по несчастью, окружавших стол, в который они изо всей силы вбивали "козла", изучал угнетающе желтое здание, в которое по иронии судьбы занесло меня.
И тут я вспомнил слова Амида Вонримса, которые вполне могут служить эпиграфом к этим запискам. "Бог, - сказал Амид, - сотворив мироздание, выкрасил его в жёлтый цвет, так как жёлтая краска в те времена была, по-видимому, самая дешёвая".
12.
Ребята из моей палаты добрались до этих записей и стали читать их вслух. С их стороны это было не очень красиво, но я решил не реагировать. Ко мне подошёл Вова Мартынов и спросил:
- А ты и про меня напишешь?
- Конечно, сейчас, как раз, я и собирался про тебя написать.
13.
Прогулка закончилась, и мы вернулись в своё отделение. Я взял книжку и сел в удобное кресло у окна в холле. Недалеко от меня на самый край кушетки присел щупленький мальчик с курчавой бурной шевелюрой и в очках. Он перелистывал журнал. Тем, кто спрашивал его, что это за журнал, он отвечал нервной скороговоркой. При этом прикрывал рот суетящимися пальцами или энергично жестикулировал. Если ещё учесть, что Вова не выговаривал букву "р", то можно себе представить, как трудно было понять то, что он говорил. Вот, пока и всё, что я могу написать про Вову Мартынова.
14.
Ещё одно событие сегодняшнего дня - нас ведут на танцы.
- Димка, ты пойдёшь?
- Я думаю.
- Что ты думаешь?
- Думаю, идти или не идти...
- Пойдём, посмеёмся!
Мы спустились на женский этаж. В "прогулочной" - так называется комната, где проводятся танцы, все вакантные места заняли старушки. Они устроились на стульчиках вдоль стен и улыбались в предвкушении приятного зрелища, возбуждающего воспоминания о далёкой молодости.
Завыл проигрыватель. Откуда-то появилась молодая крашеная блондинка, партнёры которой стали меняться с каждым танцем. Не меньшим успехом пользовалась медсестра с объёмными бёдрами и чувственными губами. Самую неразлучную пару составлял Генка, гравировщик с фабрики детских игрушек и девушка с томными карими глазами. Говорили, что они познакомились на прошлых танцах неделю назад, и теперь собираются пожениться - сразу, как только выйдут из больницы.
15.
Сегодня для меня не совсем обычный день. С 18 апреля прошлого года мы с Леночкой видели друг друга каждый день. Сегодня 13 апреля - до года не хватило всего пяти дней. Не видеть Леночку целые сутки мне неприятно и , как-то, непривычно.
Я снова отправился в ординаторскую, и сестра, не только любезно предоставила мне телефон, но, к моему удовольствию, даже вышла из кабинета.
- У вас продаётся славянский шкаф с тумбочкой? - Как обычно спрашиваю я, когда слышу по телефону Леночкин голос.
- Шкаф продан, - обрадовалась она, - осталась только софА.
- CОфа?
- СофА!
- Леночка, маленькая!
- Нет, ты маленький!
- Ты меня любишь?
Тут вошла медсестра, и пришлось переменить стиль разговора:
- Так, значит, ты приходи завтра ровно в одиннадцать. Будешь говорить с врачом. Обязательно. Ну, пока...
16.
В нашем отделении широко используется метод лечения, именуемый "трудотерапия". Больные каждое утро моют полы в своих палатах, в коридорах, в прогулочной, в столовой, в туалете, носят из кухни завтраки, обеды и ужины в вёдрах и огромных бидонах. Сегодня мне пришлось участвовать в чистке лестницы, - я должен был подмести её с четвертого этажа до первого, перенося с места на место ведро с водой, чтобы Борька, - прозванный мной тромбоном за те характерные звуки, которые описаны в седьмой главе, и которые этот Борька производил с большим искусством, - не наткнулся на ведро своим массивным задом и не перевернул его, когда он будет мыть ступеньки мокрой тряпкой. Следом за нами Серёга - здоровенный верзила из соседней палаты - должен был протереть ступеньки сухой тряпкой.
Всё это мы проделали виртуозно и артистично, а затем вышли на больничный двор покурить и подышать свежим вечерним воздухом.
- А вон психи! - сказал Борька-тромбон, сопроводив своё замечание изящным глиссандо.
Он указал на зарешёченные окна второго этажа, где помещалось восьмое - буйное отделение. Мы долго вглядывались в эти окна, но никаких психов не увидели.