И сам не знаю, откуда их столько набралось. Дважды пересчитал: сначала так, а потом - на пальцах. Все правильно, ровно пятнадцать. Хвастаться нечем, но и расстраиваться не резон: все равно ведь написанное пером из Трудовой книжки не вырубить.
Представляю этих пятнадцать где-нибудь в 'Метрополе', за общим столом. Какие невероятные истории они могли бы про меня рассказать, какие фантастические подробности поведать! Такое бы наплели - никакому биографу не распутать. Но эти пятнадцать никогда не соберутся вместе. И не потому, что выпить не любят или у редакторов денег нет. Просто на свете немного осталось тех, кто мог бы рассказать обо мне, не заглядывая в подшивки. Лапик нет, Замятина тоже нет, Комаричев хоть и есть, но он после первой никогда не рассказывает. А Галузина и за стол сажать не надо: и без того наговорит до небес, и все лесом.
Впрочем, я не об этом.
Я о том, что пятнадцать редакторов - это слишком много. Два, пусть три, ну, четыре... но не пятнадцать же, в самом деле! Как вспомню эту банду эксплуататоров чужих талантов, так оторопь берет. Сколько крови они мне попортили, сколько гонораров не доплатили! Не все, но многие. Выжимали то, что могли: очерки, репортажи, статьи, фельетоны, даже некрологи. А я так мечтал написать хотя бы десяток романов! Написал всего один, да и тот потерял в каком-то северном городе. Теперь без романа сижу. А так бы еще девять штук в запасе осталось.
Хотя, с другой стороны, кого нынче романом удивишь? А вот о газетных редакторах даже графоманы не пишут. А почему, не понятно: то ли просто нечего написать, а то ли вспомнить как следует некого.
Ладно, я пока жив, значит, мне их и вспоминать, не дожидаясь, пока это сделают другие. Здесь главное, с деталями не переборщить, но и сильно не приукрашивать. Если уж ходил редактор Бубнов на работу в валенках, так нечего его в итальянские туфли обувать. Да тогда и туфель-то приличных в магазинах не было. Или Дедикова-редактора взять: страдал он под гнетом застоя? Да еще как страдал! Однажды 'съезд' с буквой Т напечатал, так чуть досрочно не умер. А был еще редактор Лаптев, тоже чудо, а не человек. Помню, дежурю я однажды по номеру, дочитываю последнюю полосу, вдруг открывается дверь...
Но - по порядку.
Глава первая
- А не махнуть ли вам, братцы, в Сибирь? - сказал прозаик Гена Давыдов утром в четверг. - Мне все равно туда ехать - расчет получать, вместе и махнем. Я вас с редактором Бубновым познакомлю. Расчет получу - и обратно в Москву, а вы работать останетесь. Про доярок будете писать. Про механизаторов. Поедем? А то Бубнов очень уж не хотел меня сюда отпускать. Говорил, и без Литинститута в газете работать некому.
Был знойный август 1976-го года. Мы с Витей Ксенофонтовым (1) сидели в 423-й комнате литинститутского общежития и тщетно пытались переплюнуть Чернышевского - найти ответ на вопрос: "Что делать?" Накануне меня с треском выперли со вступительного экзамена по русскому языку и литературе, и я тоскливо размышлял, где и как прожить этот год. Вите тоже было не сладко: обидели его тем, что за не примерное поведение перевели учиться с дневного отделения на заочное. И вот теперь предстояло решить, возвращаться ли на Сахалин или попытаться устроиться где-нибудь поближе к столице. Относительно беззаботно чувствовал себя лишь Гена Давыдов, только что поступивший в семинар прозы С.И. Шуртакова. А время хронического безденежья у Гены было еще впереди.
- Ты что, шутишь? Да какой из меня журналист? - удивился я. - Даже очерков писать не умею.
- Жизнь заставит - научишься, - отвечал прозаик сурово. - Очерки, репортажи. Отчеты с партийных конференций. Все будешь писать! Главное, от коллектива не отбиваться.
- Мужики-то в редакции нормальные? В смысле, выпить, и вообще? - спросил Витя. В отличие от меня, газетный опыт у него был: в свое время работал в одном из районов Костромской области.
- Однако, обижаешь, паря, - блеснул прозаик знанием местного диалекта. - Тюмень - это не Кострома, там с похмелья в обиду не дадут. Золото, а не мужики!
Короче, уговорил, прозаик несчастный.
Нужны были деньги до Тюмени. Мы дружно ударили по карманам. Набрали на бутылку портвейна, триста грамм кильки пряного посола и телеграмму на восемь слов. В четверг же ее и отправили. А в субботу на мое имя пришел перевод из Уссурийска. На сто рублей. Сумма по тем временам немалая.
- Получим деньги - и на вокзал, за билетами. Сегодня же и уедем. Редактору позвоню, пусть с музыкой встречает: сразу двоих ему везу!- говорил Гена по дороге на почту. Размечтался, прозаик...
- В субботу мы переводы до двенадцати выдаем. Опоздали, ребята, -огорчила нас почтовая дамочка. - Приходите в понедельник утром. А лучше - после обеда. Деньги целей будут!
Почему-то последняя фраза нас больше всего и расстроила.
- Ну, девушка!.. Ну, пожалуйста!.. Ну, что вам стоит?.. - дружно завели мы на три голоса. Бесполезно: дамочка оказалась твердой, как сургуч.
- Объявляю лежачую забастовку. В знак протеста! - отчаянно выкрикнул я и улегся прямо под вывеской "Выдача телеграфных переводов". Сейчас вот думаю: глупость неимоверная. Мог бы и газетку подстелить.
- Гражданин, вы что хулиганите? - заверещала дамочка. Я на это не отреагировал. - Сейчас милицию позову! - попыталась она меня напугать. Я продолжал лежать. - Ну и лежи, сколько влезет, - в сердцах разрешила дамочка. Я этим тут же воспользовался: скрестил руки на груди и стал похож на поэта после дуэли.
Прошло пять минут. Десять. Пятнадцать. Дамочка крепилась и делала вид, что ничего необычного не происходит. Граждане входили и выходили, я продолжал бастовать. Витя сидел, пригорюнившись. А Гена Давыдов отличился: встал надо мной, как Кюхельбекер над Пушкиным, и принялся молоть жалостливую чепуху:
- Да что же это творится, граждане? - вопрошал Гена с фальшивой слезой в голосе. - Нищий студент захотел получить перевод. Полгода его ждал, представляете? Пришел, а ему денег не дают. Говорят, в понедельник приходи. Или в четверг. Он, бедняга, упал и лежит. Может, до вечера не доживет. А еще советская почта, называется!
Представьте: эпоха развитого социализма. Рабочие повышенные обязательства как семечки лузгают, крестьяне обильные урожаи в закрома Родины сыплют. А в это самое время в Москве, на улице Руставели, в почтовом отделении номер 254 лежит на полу человек и бастует. Нет, каково?..
Граждане недоуменно таращились на меня, не понимая, куда органы смотрят. Гена продолжал взывать к человеколюбию. В глазах у почтовой дамочки, с Гаршиным вовсе не знакомой, стыл остекленелый мор.
Ладно, хоть иностранцев на почте нет, наверное, думала дамочка, но чем черт не шутит? Вдруг да заглянут? А здесь диссидент на полу. И что тогда будет, что будет! Скандал будет жуткий. С работы уж точно, выгонят. А вражий "Голос Америки" еще и подробности разнесет.
Минут через сорок сургуч начал плавиться. Дамочка наклонилась через барьер и выразительно на меня посмотрела. Потом посмотрела еще раз. Подумала и спросила:
- Лежишь?
- Отдыхаю, - ответил я. - А скоро спать лягу. Одеяло найдется?
- И откуда вы только беретесь, такие настырные! Да еще в мою смену, - всхлипнула дамочка. - Ну, выдам я, выдам тебе перевод! Паспорт давай!..
... Поезд пришел в Тюмень под вечер. На автобус до Ярково мы опоздали. Надо было подумать о ночлеге. В те непритязательные времена самой дешевой гостиницей считался Дом колхозника: рубль с носа в номере на шестерых. Не люкс, зато не на улице.
Узнать насчет свободных мест отправили Гену, как самого опытного. Через минуту прозаик вернулся. Сказал, улыбаясь:
- Все нормально, братцы. Места есть. Во втором подъезде.
И двинулся в сторону железнодорожного вокзала.
- Я года четыре назад на Камчатку подался, решил денег заработать, - рассказывал Гена, расположившись в зале ожидания. - У приятеля отыскался родственник в Елизово, вот он нам вызов и прислал. А дело было по осени. Пока с Алтая добрались до Петропавловска-Камчатского, там уже снег выпал. Полдня искали гостиницу, нашли одну, на окраине. Мест нет, в фойе - по два человека на стуле. Стали упрашивать дежурную: так и так, мол, приехали к вам на Камчатку, сколько лет о ней мечтали, нам бы только переночевать, то да се... Вижу, у дежурной в глазах появляется интерес. "А кто вы такие?" - спрашивает, а сама на мой рюкзак косится, я его вместо чемодана в дорогу взял. Думаю, что бы такое сказать? Командированные? Так ведь скажет: удостоверение покажи. На заработки приехали? Да вон их сколько, шабашников, на стульях лежит... Мы - романтики, гордо так отвечаю. Кто, кто? Ах, романтики? Тут она прямо лицом расцвела. Говорит, повезло вам, ребята. Для романтиков в нашей гостинице места всегда найдутся. Специально забронированы. Во втором подъезде. Только без благодарностей: с этим у нас строго. Вот, думаем, повезло! Мы вещи хватаем - и на улицу. Бежим во второй подъезд. А там ни дверей, ни окон, из мебели одна бочка с известкой стоит. До холодов отремонтировать не успели, да так все и бросили. А нам куда деваться? Ладно, хоть крыша есть, снег на голову не сыплется. Едва до утра дотянули... Так что запомните, братцы: романтикам - второй подъезд! На первый и не рассчитывайте, - заключил Гена.
И растянулся на вокзальной скамье - от полуночи до рассвета.
В Ярково пальмы не росли,хотя было довольно тепло, почти жарко. Да и дожди здесь, судя по пиву, выпадали довольно часто. От автовокзала до редакции надо было идти километра полтора. Пока добрались, прокляли все на свете: дорогу, пиво, редакцию, жару, автовокзал.
- Не волнуйтесь, братцы, представлю вас в лучшем виде. Вы только на редактора не дышите, - на ходу инструктировал нас Гена. - Если спросит, почему вдруг в Ярково поехали, так и отвечайте: больно уж места у вас колоритные, много о них читали у Мамина-Сибиряка. Редактор от него в восторге.
- А мне Мамин не нравится, - закапризничал Витя. - Шишков лучше пишет.
- Жизнь заставит - понравится, - привычно отрезал прозаик. - Может, я и сам Уилки Коллинза обожаю, "Женщину в белом". Ну, и что? Коллинз сто лет как помер, а Бубнов уже два года в редакторах. Может и общежитие дать, если хорошо работать будете.
- Он кто, журналист? - спросил я.
- Почти. Агрономом в колхозе работал. Потом в ВПШ на заочное поступил - и сразу редактором поставили. А вообще, Бубнов - мужик толковый, ячмень от проса на ощупь отличит, хотя в слове "ветеринар" непременно ошибку сделает. Но это не важно, в газете корректор есть, Раиса Малюгина. Ошибку не найдет, так хоть запятую поставит.
Редакция районной газеты "Знамя коммунизма" размещалась в бревенчатом одноэтажном доме с пристройкой для типографии. Печка-"голландка" в коридоре всем своим видом подтверждала близкий коммунизм. На стенах была развешана наглядная агитация: портрет Л.И. Брежнева на ХХV-м съезде КПСС, пустая доска с надписью "Наши лучшие материалы" и инструкция по действиям гражданского населения в случае возникновения радиационной, химической или биологической опасности.
Редактор Бубнов встретил нас по-домашнему - с плюшкой в руке. Лично мне он понравился: круглолицый, простецкий на вид. Чем-то даже на Хрущева похож, только лет на тридцать моложе.
- Однако, нынче с утра на планерке в райкоме был, даже позавтракать не успел, - смущенно пояснил Бубнов и убрал плюшку в стол. - Геннадий мне о вас по телефону говорил. Значит, к нам в Сибирь решили приехать?
- Так Шишкова же начитались! Вот и приехали, - брякнул Витя.
- А мне "Женщина в белом" понравилась, вон, Геннадий давал почитать. Душевно написано, - вздохнул Бубнов. - Хорошо, что приехали, сотрудники нам нужны. Одна вакансия - постоянная, на ней хоть до пенсии работай, а другая - на год. На место нашей заведующей отделом писем, она в декретный отпуск ушла. В общем, решайте, я сейчас, - и вышел из кабинета.
- Чур, я на место декретной. Давно хотел стать завотделом, все подходящего случая не было, - оживился Витя. - А ты, Сережа, пойдешь корреспондентом, вместо Генки.
- До пенсии?
- Ну, почему же - до пенсии? Ты следующим летом в Литинститут будешь поступать? Вместе и поедем: ты - поступать, а я опять на дневное переводиться.
Вошел Бубнов со званым гостем - татарином лет тридцати пяти, в синем габардиновом пиджаке и красной рубахе навыпуск. Сказал:
- Сельхозотдел в командировку поехал, вместе с фотографом, а наш ответственный секретарь ушел зуб лечить. Вот, пока познакомьтесь.
- Шовадаев. Заместитель редактора. Парторг, - представился вошедший, по очереди здороваясь с нами за руку и с любопытством поскрипывая щегольскими сапогами на меху. Впрочем, я ошибаюсь. Сапоги Шовадаев надел накануне 7-го ноября и не снимал их до 8-го марта. А тогда, в середине августа, он был в ботинках. - Значит, решили к нам? Вместо Генки? Это хорошо. Партийные?
- Нет.
- А вот это плохо, - огорчился Шовадаев. - Нам на редакцию всего одну единицу дали. В ноябре Колчанова из сельхозотдела в кандидаты примем - и все, опять года три ждать придется.
Потом мы написали заявления, а Бубнов их завизировал. Нам с Витей он старательно вывел: "Принять...", а Генке - небрежно царапнул "Уволить...". Еще немного посидели, поговорили о видах на урожай зерновых культур и стали прощаться.
- Идите в гостиницу, устраивайтесь, - сказал Бубнов, доставая плюшку. - Недельки две, может, три поживете, освоитесь. А там что-нибудь решим. Я в райисполком вчера ходил, разговаривал. Просил дать вам что-нибудь, хотя бы комнату в общежитии. Обещали подумать.
Нам с Витей крупно не повезло: в Ярковском райисполкоме сидели форменные тугодумы. Осваивались мы почти год и уехали, так и не дождавшись общежития. Сначала нас поселили в гостиничном номере на четырнадцать персон из числа командированных водителей, потом сжалились - и перевели в двухместный люкс местного масштаба. На шести квадратных метрах умещались две кровати, тумбочка, чайник и стул-инвалид, с которого мы с Витей падали даже трезвыми.
По вечерам мы сидели по-турецки, каждый на своей кровати, и сочиняли стихи. В Литинституте я еще не учился, поэтому почти все, что тогда написал, благополучно забыл. Вите же, как студенту-заочнику 3-го курса, пришлось отдуваться за двоих. Наше тогдашнее житье-бытье он гениально уложил в 16 строчек:
Бревно к бревну - и вырос дом,
И в землю врос в земле неблизкой.
Мы там с Сережкой Чевгуном
Глушили спирт в глуши сибирской.
Он мне не друг, скорее - брат.
Глядит он, веря в неизбежность,
И Чевгуна чугунный взгляд
В моих глазах прессует нежность.
К чему бы это? Ко всему.
Когда как хлеб черствеют люди,
Вдвоем - уже не одному
Пить спирт в бревенчатом уюте.
И звезды не смыкали глаз
И печь разбрасывала искры...
Я это помню как сейчас:
Нас двое там, в глуши сибирской.
Спирт, конечно, метафора. Да и откуда в деревне спирт? В те времена после семи часов вечера и портвейна, случалось, не купишь. А печь была, это факт. Чугунная печь с котлом, в котором нагревалась вода для отопительной системы.
31 декабря 1976 года истопник бросил в печь последнее райкомхозовское полено, пошел за дровами и пропал. Появился он лишь в новом году, да и то поздним вечером. Сказал, что старые дрова в райтопсбыте закончились, а новых еще не привезли. Но обещают.
Поскольку на улице было минус пятьдесят (можно у синоптиков спросить), отопительная система не дождалась обещанных дров и перемерзла. А заблаговременно слить воду из батарей истопник посчитал ниже своего достоинства.
Все праздники мы с Витей спали обутые и в пальто. На третий, кажется, день от холода разорвало чайник. Потом праздник закончился, появились слесаря с кислородным баллоном в обнимку и принялись резать и менять синюшные трубы. А тут как раз подвезли свежие дрова, и в комнате наступило лето.
Мы с Витей воспрянули духом и решили отметить долгожданную перемену климата походом в местное кафе "Тополек". Лучше мы бы туда не ходили! Возвращаясь в гостиницу, Витя остановился прикурить, а я прошел чуть вперед. Поэтому меня забрали в милицию на пять минут раньше, чем Витю. А вот отпустили часа на три позже, чем его: из двух журналистов милиционеры выбрали самого подозрительного.
Пока я им объяснял, что к краже бензопилы из Ярковского ДРСУ не имею ни малейшего отношения, поскольку даже не знаю, что такое ДРСУ, Витя успел поднять на ноги всю редакцию, включая парторга.
- Если через пятнадцать минут Сережу не отпустят, завтра утром нас обоих здесь не будет! - заявил Витя. Это был сильный ход! Найти среди зимы сразу двух корреспондентов представлялось делом практически безнадежным. Меня с сожалением отпустили. А о том, как искали бензопилу, а нашли пару ящиков краденых гвоздей, позже в "Знамени коммунизма" рассказал наш активный внештатный корреспондент, он же районный прокурор Н.И. Заремба.
Впрочем, я не об этом.
Прокутив половину расчета, Гена уехал в Москву, а мы с Витей остались. Первый рабочий день начался с того, что нас позвал в гости сельхозотдел. Тему социалистического соревнования между хозяйствами в газете освещали двое: заметно лысеющий корреспондент Володя Ганихин и похожий на бородача-геолога завотделом Сережа Колчанов (2). Ответственный секретарь Александр Федорович нам тоже понравился. Больно уж фамилия у него была серьезная: Дружинин. Потом появился редакционный фотограф Володя Калинин и снял нас на память вместе с сельхозотделом и "прописной" бутылкой на столе. Надеюсь, что фотография у Володи не получилась.
Да, был еще Серега Козлов, корреспондент-радиоорганизатор с катушечным "Репортером" на плече, но этот больше для антуража. Просидел часа два за столом, выпил пол-литра и ушел, оглушив нас напоследок Тухмановым в исполнении Ободзинского. Или наоборот, я не помню.
Встречались мы с Козловым и позже, хотя не так часто, как хотелось бы: радиостудия размещалась в районном отделении связи, а туда еще надо было дойти. Серега был парень ничего, крупный на вид, хотя и обремененный семьей и родственниками. Единственный из редакции имел цветной телевизор "Рубин", что по тем временам была большая редкость. Правда, качество изображения скверное, но что вы хотите? Первая модель! Купил ли Серега вторую - не знаю: не виделись мы уже лет тридцать.
Но все это было вечером. А с утра редактор выдал нам с Витей газетную подшивку и сказал:
- Почитайте, с районом познакомьтесь. Люди у нас замечательные, планы выполняют. Теперь насчет материалов. В четверговый номер есть что поставить, а на субботу надо бы сделать обзор писем, строчек на двести. И про культуру не мешало бы крепенькую информацию отыскать.
- Это мы запросто, - пообещал Витя. - Были бы письма! Ну, и культура, конечно.
- Насчет культуры сами ищите. А письма должны быть. Сейчас почту посмотрю.
Пока Бубнов смотрел почту, мы вышли на крыльцо покурить.
- Как писать информацию, знаешь? Ничего сложного, - успокоил меня Витя. - Берешь какой-нибудь факт и красиво о нем рассказываешь. Только и всего!
- А если я не умею красиво?
- Тогда рассказывай как можешь, - сказал Витя, подумав. - Только не обольщайся, все равно где-нибудь, да соврешь. Или кому-то покажется, что ты соврал. А нет, так редактор поможет соврать. В газете без этого не бывает.
- А если не врать? - спросил я.
На что мне Витя ответил так:
- Тогда готовься всю жизнь ночевать во втором подъезде!..
Худо-бедно, а информацию о местной культуре я написал. Витя слегка ее поправил и велел показать Бубнову.
- Душевно написано, - сказал редактор. - Только ты в одном месте, того...
- Неужели соврал? - ахнул я.
- Ну, что ты, Сергей! Просто ошибся: в нашем Доме культуры Пуртов работает, а ты Пурков написал. В следующий раз проверяй.
Исправил к на т и отнес информацию в секретариат. В субботу я открыл газету и увидел свою информацию на третьей полосе. Я был счастлив и горд. Пока не увидел под информацией подпись: "С. Чевкун"...
- Мою статью в Костроме как-то раз "Ксенофонтьев" подписали, ну и что? - успокоил меня Витя. - Фамилия для района новая, незнакомая. И откуда она взялась, не известно. Вот через к и написали. На всякий случай. Я же тебе говорил: газеты без ошибок не бывает. Привыкай. Не ты ошибешься, так кто-нибудь за тебя ошибку сделает.
Сейчас я уже привык. А раньше расстраивался, тем более что мою фамилию искажали часто. То Чивгун под стихами поставят, а то и Чувгуном публично обзовут.
В Литинституте преподаватель П.М. Мовчан (он вел у нас спецсеминар по украинской литературе) однажды объяснил мне:
- Чевгун - это русифицированное Човгун. От украинского "човгать" - идти, подволакивая ноги. Возможно, ваш дальний предок имел какое-то тяжелое ранение, поэтому и ходил именно так - човгал. Кстати, своей фамилией вы обязаны Запорожской Сечи,- и спросил с интересом: - У вас, конечно, есть родственники на Украине?
Я пожал плечами:
- Возможно. Но мне о них ничего не известно. Знаю лишь, что мой прадед Семен Каллистратович приехал с Украины на Дальний Восток в начале века, перед русско-японской войной. Почти все мои родственники живут в Приморье.
- Ну, если будете когда-нибудь у нас на Украине - попытайтесь узнать насчет своей родни, хотя бы ради интереса. А кого из украинских поэтов, прозаиков вы читали? - спросил Мовчан.
Я добросовестно перечислил Шевченко, Коцюбинского, Украинку, Тычину, Загребельного, Гончара... Вспомнил Натана Рыбака с его историческим романом "Переяславская Рада", и зря: чуть без зачета не остался.
- Обычный средний роман, - неожиданно холодно изрек Мовчан. - Не понимаю, за что только автору Сталинскую премию дали? А образ Богдана Хмельницкого он вообще исказил, сделал гетмана чуть ли не подданным московского государя...
Порекомендовал мне почитать на досуге Ивана Драча, поставил зачет и отпустил с миром.
В 1991 году я приезжал на три дня в Киев. Не к Мовчану, понятно, а так - посмотреть город, о котором читал у Булгакова. Киев тогда еще не оделся в желто-голубые флаги и не вооружился трезубцем. А русскую речь плохо понимали разве что продавцы магазинов, где свободно лежали на прилавках дефицитные в то время в России стиральные порошки, шампуни, сгущенное молоко... Прошелся по Крещатику, спустился в катакомбы Киево-Печерской лавры. На тихой киевской улочке поднял с асфальта спелый каштан - на память. Увез с собой на Сахалин. Да вот, пожалуй, и все мои тогдашние впечатления.
А о Мовчане я вспомнил лишь много лет спустя, когда искал в интернете дополнительные сведения о Григории Чубае (3), с которым когда-то учился в Литинституте - в семинаре А.В. Жигулина. Тогда и попалась мне на глаза фамилия Мовчан. Оказалось, в начале девяностых бывший преподаватель занялся политикой, стал депутатом Верховной Рады и председателем Всеукраинского общества "Просвита".
Теперь Мовчан часто и много рассказывает о своих мытарствах в стенах Литературного института и меряет Пушкина на украинский аршин. Покупать российские газеты и книги пан Павло советует лишь в случае крайней необходимости.
- Пора бы ребятам с районом поближе познакомиться, - на первой же планерке заметил Шовадаев. - Мне как раз из райкома звонили, предлагали съездить в Маранку, там молодых животноводов будут в кандидаты принимать.
- Да погоди ты, Сергей Николаевич, с кандидатами! У нас по отделу писем нет ни строчки, хоть из "Сельской жизни" перепечатывай, - оборвал его Бубнов, и принялся загибать пальцы. - Культуры нет, молодежи нет, образования тоже нет... Вот пусть ребята за всем этим и съездят.
- Куда? - дружным хором спросили мы с Витей.
- В Покровское. Это недалеко, всего двадцать пять километров. За день управитесь. Посмотрите, как подготовились школы к новому учебному году. Это раз. Заглянете в бытовое обслуживание, там третий месяц то ли закройщика нет, то ли ремонт часов не работает. На месте разберетесь. Это два. Потом еще нужна зарисовка об участнике художественной самодеятельности, я уже полгода нашему отделу культуры материал обещаю.
- А участника где мы найдем? - спросили мы нестройным дуэтом.
- В Покровском, где же еще? - удивился Бубнов. - Попутно что-нибудь про спорт узнайте. И про пионерское лето нужна информация. А лучше - две.
На следующее утро мы с Витей поехали в командировку. Третьим с нами отправился фотограф Володя Калинин - познакомить новичков с сельской интеллигенцией, а заодно и отснять что-нибудь для газеты.
Знакомство началось с Дома культуры. Пока худрук старательно перечислял Вите количество первых, вторых и третьих мест, которые ДК привез с последнего районного конкурса, фотограф расчехлил редакционный "Зенит" и снял работника культуры с баяном на переднем плане. Потом поставил баян у худрука за спиной и щелкнул второй раз. Вздохнул и снял в третий раз, теперь уже без баяна.
- Хотелось бы еще про какого-нибудь участника художественной самодеятельности написать. Кого бы вы нам могли посоветовать? - спросил Витя напоследок.
- Так ведь Петровича, кого же еще? - удивился худрук. - Неужели забыли? Газета о нем каждый год пишет. Гордость нашего хора, я бы сказал, самородок. Талант! Настоящий передовик сельской художественной самодеятельности.
Передовик самодеятельности оказался крепким на вид стариком лет семидесяти пяти. Нежданных гостей он встретил, как и положено героям газетных зарисовок - на завалинке.
- Опять, однако, приехал для районной брехаловки фотки делать? - спросил старик у Володи Калинина. - А это кто? Тоже фотографы?
- Да что вы, Афанасий Петрович! - Володя был явно смущен. - Это журналисты. Приехали поговорить, о вас написать...
- А чего тут писать? Про меня и так все знают, - отмахнулся старик. - Ты лучше, как в прошлый раз, с балалайкой меня сними, - и ушел в избу за инструментом.
Мы с Витей поняли, что зарисовки нам не видать, как собственных ушей.
- Не волнуйтесь, будем домой ехать, я вам о нем все расскажу, а вы потом напишете, - успокоил нас Володя. Здесь появился Петрович с обещанной балалайкой, и фотограф заметался по двору в поисках нужного ракурса.
Потом мы ездили по селу и собирали информацию. Брали все, что под руку подвернется: про спортсменов, про пионеров. Про подготовку школ к новому учебному году тоже взяли. А уже к концу дня поехали в местный комбинат бытового обслуживания.
Покровский КБО размещался в двухэтажном бревенчатом доме с диковинными резными наличниками на окнах. Ладно скроенный и крепко сшитый, дом выглядел этакой рубленой вороной среди своих бревенчатых собратьев.
- Между прочим, Гришка Распутин здесь жил, еще до революции, - сказал Володя, показывая на дом. - Про Распутина слышали? Вот здесь он и жил, варнак, пока в Петербург не уехал.
О конокраде из Тобольской губернии, волей судьбы вознесенном на самый верхний этаж самодержавной власти, позже рассказал В.С. Пикуль в романе "Нечистая сила". В Покровское потянулись страждущие пощупать стены да поскрипеть половицами там, где когда-то жил "сам Распутин". А в конце восьмидесятых комбинат развалился, и дом снесли вместе с бытовым обслуживанием.
Теперь туристов в Покровское зазывает частный музей Распутина. Он разместился в таком же рубленом тереме и даже на той же самой улице. Всего и отличий-то от прежнего дома - старец в этом музее и дня не жил. Однако, поговаривают, что Григорий Иванович будто бы частенько захаживал сюда. Просто так, по-соседски. А может, всего лишь мимо проходил. Да какая разница? Любителям чертовщинки все равно где половицами скрипеть, в Покровском или в Москве - в доме N 10 по Большой Садовой улице, где некогда проживал профессор Воланд с паспортом Михаила Булгакова.
Поскольку Витя свои материалы уже набрал на ДК и пионерах, вникать в тонкости сельского бытового обслуживания пришлось мне. Заведующая КБО визиту корреспондента не удивилась. Напротив, тут же принялась бойко перечислять фамилии мастеров и приемщиков, не забывая при этом указывать их трудовой стаж и членство в партийно-комсомольских органах.
К началу восьмидесятых я научился понимать таких заведующих с полуслова. А тогда мне потребовалось с полчаса, чтобы я хотя бы в общих чертах разобрался в производственно-политической системе бытового обслуживания населения. Зато мой словарный запас, вскормленный на тощих овсах русской и зарубежной литературы, пополнился десятком новых слов и выражений: "план-задание", "встречные обязательства", "правофланговые пятилетки" и "ударник коммунистического труда".
Меня, однако же, интересовал закройщик, а точнее, его полное отсутствие. Сначала заведующая сделала вид, что о закройщике слышит первый раз в жизни. Потом внимательно посмотрела на мой распухший от фамилий блокнот и выложила все как на духу:
- Есть такой факт. В Тавду закройщик уехал, родителей проведать. Третий месяц его ждем. Сейчас мы этот вопрос активно будируем. В районе о закройщике в курсе. Мы уже и в Тюмень телефонограмму послали - в наше областное управление. Буквально вчера опять туда звонили.
- И что вам там сказали?
- Обещали всяческое содействие.
- То есть?..
- В управлении будут держать вопрос на особом учете.
- В смысле?..
- В смысле, взяли вопрос о закройщике под строгий контроль!
Корреспонденцию о работе КБО я так и назвал: "Раз, два... Взяли!" Описал все, как есть, и о Тюмени не забыл. Про содействие и учет в материал тоже вставил. Витя читал и смеялся. Потом сказал, совершенно серьезно:
- Материал интересный, написан легко. Но в газету он вряд ли пойдет: редактор не пропустит.
И точно. После обеда Бубнов вызвал меня к себе, благо сделать это не представляло большого труда: его кабинет и отдел писем размещались в смежных комнатах.
- Материал интересный, да и написан легко, - как-то очень знакомо начал редактор. - Но боюсь, что в газету...
- ...он не пойдет. Так ведь, Юрий Семенович?
Бубнов внимательно на меня посмотрел:
- Ну, если вы сами, Сергей, все понимаете, зачем же даете мне этот материал? - спросил он с официальной ноткой в голосе. Помолчал и добавил, уже мягче. - Пусть материал пока полежит у меня, я потом еще разок его посмотрю...
Материал о закройщике из Покровского КБО в "Знамени коммунизма" так и не появился.
- В газете важно не то, как ты пишешь, а важно о чем ты пишешь, - говорил мне Витя в гостинице вечером. - Володю Ганихина в последнем номере читал? Вспомни, как у него корреспонденция из Дубровного начинается.
Я вспомнил: с разношенной как валенок фразы. Что-то вроде: "Борясь за досрочное выполнение пятилетнего плана и взятых социалистических обязательств, бригада животноводов колхоза имени ..." И далее по тексту.
- А причем здесь Ганихин? - спросил я.
- Да притом, что Володя, наверное, и сам понимает, какую чушь он пишет. Но трагедию из этого не делает, - сказал Витя, заваривая чай в литровой банке. - А ты думаешь, Бубнов этого не понимает? И он понимает. Только ему ничего другого не надо. И никому этого в газете не надо, Сережа. Никому!
- Но почему?
- Да потому, что...
И здесь к нам в дверь постучались. Витя открыл на полуслове. Пришел Володя Пуртов, тот самый, из Дома культуры, которого я чуть Пурковым в газете не назвал. Принес гитару и бутылку "Агдама" (когда-то было такое вино по рубль пятьдесят). А дальше - все как обычно: стихи, немножко гитары и долгие споры "о судьбах России". Обычный вечерний набор творческой интеллигенции времен глухого застоя. Табачный дым коромыслом и чай без сахара "на посошок".
Теперь можно было вернуться к прерванному разговору, но тема Покровского КБО Витю больше не вдохновляла. Он снова вспоминал стихи, свои и чужие. Мелькали тогда еще не знакомые мне имена: Петя Кошель, Коля Шамсутдинов, Юра Кабанков...
- А вот это я недавно написал, - сказал Витя, и начал читать, в своей обычной манере - раздумчиво, словно бы сомневаясь: услышат ли? А поймут?
У камней преткновенья
Вывод жизненный прост:
Превратиться б в растенье,
Дотянуться б до звезд!..
Даже если безвольно
Плюнуть и умереть -
Врут, что мертвым - не больно.
Это как посмотреть...
Но здесь я опять опережаю события. Эти стихи Витя читал мне три года спустя - на Сахалине, в портовом городе Корсакове, где мы опять работали вместе, на этот раз уже в газете "Восход". Но я до редактора Родионова пока не добрался, поэтому обрываю тот давний вечер многоточием...
Что же касается пятилетнего плана, а также социалистических обязательств, взятых бригадой животноводов из села Дубровное, то я через месяц-другой, освоившись в газете, мог при необходимости и обязательства вспомнить, и про пятилетку пару абзацев завернуть. Впрочем, Бубнов этого от меня не требовал. Видимо, смирился с моей политической несознательностью и писать о передовиках производства не заставлял. Перебивался я все больше мелкими информациями: то в Гилево местная библиотека читательскую конференцию устроит, а то в Плеханово конкурс детских рисунков пройдет.
Одно скверно: на информации много строчек не сделаешь. А их-то редактор Бубнов считать умел.
- Плохо, плохо работаем! Мало пишем. Совсем наших материалов в газете нет, - говорил Бубнов в конце каждого месяца. - Ну-ка, что у нас там, Александр Федорович, по строчкам вырисовывается?
Ответственный секретарь доставал листок с цифрами и знакомил нас с положением дел на строчечном фронте:
- Шовадаев - три тыщи двести строк, Колчанов - две тыщи сто двадцать, Ганихин - тыща семьсот пятьдесят...
- Ну, это еще терпимо, - прерывал его Бубнов. - А как по отделу писем?
- По отделу не густо, - вздыхал Дружинин. - Ксенофонтов - девятьсот шестьдесят восемь строчек за месяц, Чевгун - семьсот пятьдесят. Хуже всех. Вот такие скверные по отделу показатели.
Семьсот пятьдесят - это, конечно, мало. В каждом номере выходило примерно строчек по шестьдесят. Не потому, что я был такой ленивый, просто я слишком медленно писал. Мешала привычка, свойственная стихотворцам - выверять буквально каждое слово.
Теперь я понимаю: для газеты важен не стиль, а факт, не образ, а мысль, пусть даже не слишком красиво изложенная. А уж количество материалов - это дело святое: не знаю ни одного редактора, который платил бы за талант, а не за строчки. Сдается мне, что таких благодетелей и на свете нет. А если кто-то и был, так разорился еще в дефолт 1998 года.
Он пришел в редакцию утром - крупный, круглый, немножко потертый, с добрыми как у теленка глазами.
- Володя я. Журналист. Соколов, - представился гость. - Редактор на месте? - И застрял у Бубнова на полчаса. Сквозь хлипкую дверь слышно было, как гость повторил несколько раз довольно громко: "Да здесь пахать и пахать! Настоящая целина". И мы с Витей сразу же поняли, что товарищ Соколов пришел устраиваться на работу в отдел сельского хозяйства.
Шовадаев не ошибся: в ноябре из райкома пришла разнарядка, и Сережу Колчанова приняли кандидатом в члены партии. Прошло еще какое-то время, в "Тюменской правде" обратили на Сережу внимание и начали печатать его материалы. Потом вызвали на стажировку (была когда-то такая практика в партийных газетах). Сережа "глянулся", и ему предложили место собкора, кажется, в Омутинском районе. К тому времени жена Фаина родила второго ребенка - сына Ивана. С детьми в общежитие не поедешь, пришлось около месяца ждать, пока решится вопрос с жильем. Все хорошо, но на кого оставить сельхозотдел? Ганихин - парень хотя и свой в столешницу, но звезд с неба не хватает. Вот часы починить - другое дело (до газеты Володя работал в часовой мастерской). В общем, у Соколова были все шансы стать нашим новым завсельхозотделом. И он им стал! О чем Бубнов не преминул объявить на ближайшей планерке.
- Теперь, я думаю, проблем с нормой строк у нас не будет, - оптимистично заявил Бубнов, не удержался и посмотрел в мою сторону. Намек я понял, но быстрее от этого писать не стал.
Сережа уехал собкорить в другой район. А Соколов вышел на работу. И сразу же нас удивил. Вышел он в пятницу, а уже во вторник в "Знамени коммунизма" красовались две внушительные корреспонденции газетных дел мастера Соколова. В одной описывался самый разгар социалистического соревнования между двумя бригадами полеводов из Новоалександровки, другая же рассказывала о знатном механизаторе из Щетково. В четверг появилась большая статья, посвященная правильному севообороту. А в субботу нас с Витей добил красочный репортаж с ближайшей фермы "Что там, в подойнике?", плюс целое ожерелье информаций под рубрикой "Город - селу".
- Если дело так и дальше пойдет, останемся мы, Сережа, без гонорара, - озабоченно заметил Витя. Деньги у нас были общие, и он отвечал за них как казначей.- Да гонорар-то - бог с ним, как-нибудь выкрутимся. Я только одного не понимаю: когда он писать-то успевает, если даже пива не пьет?
Мы терялись в догадках. Соколов ходил загадочный и трезвый. На очередной планерке присутствовал инструктор из райкома партии. Сидел по правую руку от редактора и перманентно делал значительное лицо.
- Накануне районной партийной конференции мы ждем от вас серьезных материалов, раскрывающих всю глубину характера нашего сельского труженика, - торжественно заявил инструктор в конце планерки. - Лично меня очень радует, что в вашем коллективе появился такой хороший журналист, как товарищ Соколов, - и добавил, обращаясь к Шовадаеву. - А ты переживал, Сергей Николаевич, что партийные кадры от тебя уходят. Ты погляди, какая смена растет!
После планерки Соколов стал расти вдвое быстрей, чем прежде. Он приносил в секретариат материал за материалом. Сначала Дружинин размещал их на полосе, потом - на двух полосах и готовился уже замахнуться на третью. Теперь целыми днями наш ответственный секретарь читал материалы на сельскую тематику и морщил лоб в поисках псевдонимов: ну, не ставить же на каждой полосе по нескольку раз одну и ту же фамилию: "В. Соколов"!
- Значит, "Первая борозда" - "В.Соколов", "С открытым сердцем" - "С. Владимиров", "Поет душа механизатора" - "В. Соков"... - бормотал добрейший Александр Федорович, и тут же спохватывался. - Нет, "В. Соков" - нельзя, на первой "В. Соков" уже есть! Надо что-то другое придумать...
Мы тоже, случалось, печатались под псевдонимом. Однажды Витя поставил под своим материалом фамилию "В. Ропшин", как видно, забыв, что такой псевдоним был у террориста 20-х годов Бориса Савинкова. Похоже, "Конь бледный" тогда в Ярково еще никто не читал, поскольку из компетентных органов в редакцию не позвонили.
В конце месяца Дружинин размечал гонорар и вздыхал больше обычного. В понедельник выдавали зарплату. В редакции традиционно "сложились по рваному", Соколов в общей трапезе участия не принимал.
- И откуда он только взялся, такой плодовитый! - сказал Володя Ганихин после второй. - Ох, вернусь-ка я лучше в свою мастерскую - будильники чинить. Там спокойней.
- Да и мне что-то снова в освобожденные парторги захотелось, - добавил помрачневший Шовадаев. В социалистическом соревновании между сотрудниками газеты "Знамя коммунизма" он впервые оказался вторым.
Посидели и разошлись, теряясь в догадках, сколько новых материалов Соколов завтра принесет. Шовадаев говорил - четыре, а Дружинин утверждал: нет, шесть! Однако во вторник случилось неожиданное: Соколов на работу не явился. Поскольку жил он в гостинице, только этажом ниже, вечером мы к нему заглянули. Однако Володи на кровати не было. А под кроватью от Соколова лежал один чемодан.
Всю среду Бубнов ходил мрачный и часто звонил куда-то, однако журналист Соколов так и не отыскался. После работы мы снова заглянули в 14-коечный номер. И опять ушли ни с чем.
А в четверг после обеда Соколова привезли в редакцию на грузовой машине.
- Что ли, ваш? - спросил у Шовадаева освобожденный секретарь из Плеханова. - Принимайте. Куда сгружать?
Сгрузили Володю в гостинице. Пока он отсыпался, редактор Бубнов успел написать один за другим два выговора и следом - приказ об увольнении по 33-й статье КЗоТа (за прогулы). Однако на следующий день сжалился и уволил Соколова "по собственному желанию". Володя чуть не расплакался от такого благородства и предложил это дело обмыть. Но посмотрел на редактора и взял свое предложение обратно.
А в субботу утром Соколов поднялся к нам - попрощаться. Весь как был, с чемоданом, ввалился в номер, царапая косяки.
- Ну, что, коллеги, вздрогнем напоследок? - и выставил на стол "Перцовую". - А вы, я слышал, поэты? Стихи пишете? Оба? Так я их тоже иногда пишу.
И сходу принялся читать что-то длинное и путаное. Я не запомнил ни строчки. У меня вообще плохая память на скверные стихи. Но, кажется, что-то мрачно-алкогольное, вроде "Черного человека". Во всяком случае, рифма "боль-алкоголь" там присутствовала.
- И куда же ты сейчас поедешь? - спросил Витя.
- В Ишим, - отвечал Соколов довольно бодро. - Или я в Ишиме уже был? Сейчас посмотрю.
Вынул из чемодана толстенную папку с газетными вырезками и стал их перебирать. Судя по жирным пятнам на бумаге, делал это Володя уже не в первый раз. И даже не в десятый.
Перебирал Соколов долго, старательно, вырезка за вырезкой. Мелькали до жути знакомые заголовки: "С открытым сердцем", "Поет душа механизатора", "Первая борозда"...
- Да вот же, точно, Ишим, - сказал Соколов, и показал нам вырезку с материалом "Что там, в подойнике?". - Ну, значит, поеду тогда в Голышманово. А можно и в Бердюжье податься. Но я там, кажется, уже бывал...
Откуда он вообще взялся и куда потом сгинул, я не знаю. Во всяком случае, на кустовом совещании журналистов в Ялуторовске Соколова не было.
- Я у ребят из Голышманово узнавал: говорят, приезжал к ним весной Соколов, да уже уехал, - рассказывал Витя. - Всего-то месяц у них и проработал. Между прочим, пять тысяч строк успел опубликовать.
Переписывать газетные материалы, пусть даже и свои, в журналистике всегда считалось дурным тоном. Но кто и когда хороший вкус у Володи воспитывал? Строчки надо давать!..
А я еще много лет после этого встречал в самых разных газетах то "Первую борозду", то "С открытым сердцем", а то и "Что там, в подойнике?" И всякий раз смотрел фамилию автора: не В. Соколов ли? Не С. Владимиров?
Он ведь такой, Володя. Он - везде, везде...
В конце января приехал в гости Гена Давыдов. За несколько месяцев, проведенных в Литинституте, прозаик не написал ни строчки. Говорил, что очень расстроился из-за рассказа "Сявка", который отдавал для обсуждения в семинаре С.И. Шуртакова. (Рассказ мне запомнился своей последней фразой: "С тех пор прошло десять лет, а может быть, и сто".).
- Досталось мне крепко. Ругали все, кому не лень, особенно москвичи, - рассказывал Гена. - Дескать, что это за герой - бывший зэк, да как его в общежитии в одну комнату с молодыми рабочими поселили... Эстеты хреновы. Я им говорю: все так и было, как в рассказе написано, я сам в этой комнате полгода жил! А они опять за свое: столько вокруг чистого и прекрасного, а ты героев в задрипанной общаге ищешь. Ну, ничего, я свою силу знаю! Как писал, так и буду писать.
- Сессию-то сдал? - спросил я.
- На трояки. Теперь и "степку" не дадут. Ладно, хоть "хвостов" нет, и на том спасибо. Да там предметы такие - хрен с налета сдашь. Прихожу я к Кедрову на зачет, а он давай ко мне приставать с народным фольклором. А я фольклор даже с похмелья не учил. Ну, думаю, сказки и сказки, что там мудрить? И начал ему что-то про Колобка рассказывать. Так Кедров меня чуть с зачета не выгнал.
Гена был сиротой, с шестнадцати лет мотался по общежитиям, стройкам и "шабашкам". Вынес из этих "университетов" тоническое заикание и жизненный опыт, который в столице, понятно, днем с огнем не найти. Пару семестров отучился в Барнауле - в педагогическом институте. А в 27 лет вдруг решил поступить в Литинститут. Захотелось рассказать о жизни, которую он так хорошо знал, пусть даже и не с самой приглядной ее стороны. Написал пару-тройку рассказов, их опубликовали. А дальше все получилось как бы само собой: творческий конкурс, приезд в Москву, поступление, семинар.
Мы с Геной были знакомы ровно пять лет - пока он учился в Литинституте. Я приезжал на очередную сессию, первым делом заходил в знакомую комнату на пятом этаже - и заставал примерно такую картину: за столом сидит Гена, рядом - только что прилетевший с Сахалина Витя (пару раз наши сессии совпадали), тут же Юра Кабанков, Витя Голубев, Сережа Ионин и другие.
- Ну, вот еще один подарочек явился! - восклицал Гена, едва лишь я возникал на пороге. Это была его коронная фраза...
В 1980 году я задержался после весенней сессии (ждал денег на обратный билет). Москва готовилась к летней Олимпиаде, в общежитии Литинститута срочно меняли обои и завозили новую мебель: на третьем этаже, где обычно живут заочники, предполагалось поселить журналистов. Я перебрался к Генке на пятый этаж. Вечерами мы вели разговоры о том, о сем и мечтали о славе.
- А не написать ли нам юмористическую повесть? - предложил однажды Гена.
- Почему именно юмористическую? - спросил я.
- Потому что ее легче напечатать, - ответил Гена, не задумываясь. - Ты в "Литературной учебе" повесть Славки Лецика читал? "Петух с глушителем" называется? Вот такую примерно вещь мы и напишем.
Повесть я читал. В том же восьмидесятом довелось мне встретиться и с автором - на совещании молодых литераторов в Благовещенске. Вечером хорошо посидели в редакции газеты "Амурский комсомолец", где В. Лецик в то время работал ответственным секретарем. Правда, я не уверен, что он меня вспомнит при встрече. У творческой интеллигенции вообще память дырявая, сколько раз в этом убеждался. Иной не то чтобы имя - фамилию, и ту при встрече вспомнить не может. Ладно, хоть я подобной амнезией пока не страдаю.
- Мне, может, уже завтра домой ехать. Стоит ли начинать? - засомневался я.
- Еще как стоит, - успокоил Гена. - У меня для таких вещей стиль тяжеловат, да и с юмором, знаешь, слабовато. А вместе у нас неплохо получится.
Я согласился. Повесть мы решили назвать "В объятиях Венеры". Сюжет ее прост. Это история о провинциальном альфонсе по фамилии Дюндик, который приезжает в Москву и ради столичной прописки начинает ухаживать за дочкой известного писателя Льва Львовича Лимонова. Чем там у них дело кончилось, я до сих пор не знаю, поскольку успел написать всего два авторских листа (из трех). А вот откуда взялся Дюндик - могу сказать абсолютно точно: эту редкую фамилию я позаимствовал у одного из студентов Владивостокского медицинского института, в котором когда-то учился. С тех пор осталась у меня эта вредная привычка - давать своим литературным героям реальные либо слегка измененные имена.
В течение двух недель каждый день для меня начинался примерно одинаково. С утра Гена уходил клеить обои и таскать мебель (он числился в общежитии разнорабочим), а я садился за допотопную "Москву" и начинал гнать сюжет по проложенной колее. Часов в пять появлялся Гена и просматривал написанное за день. Мы обсуждали очередные главы, пили чай вприглядку и ложились спать. А утром все повторялось сначала.
Потом пришли деньги, и я улетел в Благовещенск. А Гена дописал повесть и... отдал ее на кафедру творчества как свою дипломную работу. Сказать мне об этом он то ли забыл, то ли постеснялся.
Через год я снова приехал в Москву. Поздно вечером в комнату, где я жил вместе с другими заочниками, вошел Гена с бутылкой "Шампанского" в руках. А дальше - по Пушкину: "Вошел - и пробка в потолок!" В литинститутском общежитии это обычное дело.
- Закончил я институт, - сказал мне Гена, заикаясь больше обычного. - Сегодня дали диплом, п-представляешь? Пойдем, Сережа, ко мне, там т-такая компания... Посидим... Ну, Серега?.. П-пойдем!..
Я отказался.
Я знал, почему так сделал. Знал это и Гена. Сейчас бы я о той повести и не вспомнил, а тогда - как заклинило. Было обидно за Генку: что же он за пять лет-то десяток рассказов для диплома не смог написать?
До сих пор помню его взгляд - долгий, щемящий.
Потом Генка ушел. Вот и все.
С тех пор прошла четверть века. Все мои попытки отыскать Давыдова так ни к чему и не привели. Ничего о нем нет и в Интернете, одна лишь фамилия в списке выпускников Литинститута за 1981 год.
Я даже не уверен, жив ли Генка, или его уже нет. И честно говоря, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу узнать об этом.
Стихи я перестал писать в 82 году. Произошло это как-то неожиданно, словно бы не по моей доброй воле. До сих пор не пойму, почему поэзия перестала меня интересовать. Все же стихами я начал заниматься рано, лет с семи, еще учась в школе, ходил в литературное объединение "Лотос" при городской газете "Коммунар". С шестнадцати - стал печататься, в девятнадцать - впервые участвовал в совещании молодых литераторов во Владивостоке. И вдруг - как отрезало: ни единой строчки, только проза: рассказы, повести, роман...
Но в 77 году до прозы было еще далеко. А Витя - вот же он, рядом, сидит на кровати, сложив ноги по-турецки, и бормочет, и проговаривает одну и ту же строчку, всякий раз прибавляя к ней что-то новое: